На углу Тарговой и Зомбковской я появился ровно без пяти пять. На мне был облегающий полиэстровый костюм (подарок тетки Дзержищав на ее несостоявшиеся похороны). Одно из самых криминальных мест Праги (правобережного района Варшавы), прозванное “Бермудским треугольником”.
женщина способна не только отвечать на звонки и подавать чай. Три дня его обрабатывала, чтобы разрешил мне подключиться к делу, и то при условии, что всю работу выполняешь ты, а я только представляю фирму в переговорах с заказчиком. Надеюсь, ты с блеском провалишь это паршивое задание. А я все исправлю, и тогда твой дядя увидит, кто тут на что способен.
Девица явно имела в виду маскировку. Меня это не удивило: ремесло частного детектива (которое я практикую не слишком прилежно) подобно ремеслу актера с той лишь разницей, что синяки чаще всего настоящие. Возможно, следовало бы упомянуть про открытые переломы, кровь из носа и сотрясения мозга, но, честно говоря, ничего такого со мной не случалось с тех самых пор, как я перестал играть с ребятами во дворе.
Когда глаза привыкли к дневному свету и стали что- то различать сквозь клубы пыли, я обнаружил, что не один. Причиной этой странности была женщина, что я определил с немалым трудом — во-первых, потому что сквозь клубы пыли плохо ее видел и, во-вторых, потому что одета она была в стиле унисекс, а лицо прикрывала бумажным платочком. Платочек она придерживала рукой: кисть тонкая, ногти красные, на безымянном пальце что-то поблескивает — наверное, камушек в перстеньке.
В «Калевале» изображена вся финская жизнь в щедрой северной стране, где множество светящихся прозрачной водой озёр, где бегут студёные хрустальные реки, рокочут водопады, журчат лесные ручьи, а берега омывает безбрежное пенное море.
Финляндию можно назвать страной воды, по тщательным подсчётам в ней 188 000 больших и малых озёр, 650 рек и 1 100 км морского берега. Поэтому стихия воды в «Калевале» присутствует всюду, переливаясь всеми красками, представляясь самыми разными смыслами и образами. В самом начале поэмы в первой песне или руне появляется дочь воздуха, олицетворяющая творческую силу жизни, которая становится матерью воды. Когда она спускается из воздушной небесной страны, она встречается со стихией моря, на котором ещё нет суши:
В «Калевале» изображена вся финская жизнь в щедрой северной стране, где множество светящихся прозрачной водой озёр, где бегут студёные хрустальные реки, рокочут водопады, журчат лесные ручьи, а берега омывает безбрежное пенное море.
Финляндию можно назвать страной воды, по тщательным подсчётам в ней 188 000 больших и малых озёр, 650 рек и 1 100 км морского берега. Поэтому стихия воды в «Калевале» присутствует всюду, переливаясь всеми красками, представляясь самыми разными смыслами и образами. В самом начале поэмы в первой песне или руне появляется дочь воздуха, олицетворяющая творческую силу жизни, кот
Ещё в первой половине XIX века в финских и карельских деревушках можно было встретить вдохновенных песнотворцев, которые играли на кантеле, музыкальном инструменте, изобретённом вещим старцем и певцом Вейно, и под его струны пели руны (руна по-фински и значит песня, или стих), посвящённые подвигам многочисленных героев мифической древности.
Книги Олега Куваева были востребованы во все времена. Вот показательный пример. В советское время, когда был жуткий дефицит в книгах, несмотря на многотысячные - многомиллионные тиражи, одна читательница от руки переписала для своего сына-школьника «Тройной полярный сюжет» писателя. Востребовано творческое наследие писателя и в веке нынешнем. Эта любовь читателей - плата Писателю за то, что писатель, когда пишет свои книги для них, исповедует заповедь: «Пиши о чём кричит душа» (О.К.)
А они, читатели, в свою очередь, выстраивают свои судьбы по произведениям Куваева, участвуя своими созидательными делами в жизни страны, России. А свою любовь к книгам писателя, к Личности писателя переносят и на нас, его родных: высказывают своё мнение, делятся своими мыслями в беседах, пишут письма. Пишут его биографию.
Вот только, жаль, что писать хорошо я не умею - Бог обделил талантами. Как говорится: «коль не дано, так не дано». Те робкие попытки, которые я делаю, написав несколько статей-очерков «Камень верности», «Я снова верю в свою звезду» и другие - это просто Святой долг перед Олегом: рассказать читателям его о нашей Вечной Любви и о его Великом Прощении. Кто же ещё расскажет о Нём, как не я - женщина, которую он назвал своей Женой?! И я, пока жива, а мне уже 76, делаю это, ибо не имею морального права уносить какие-либо тайны, касающиеся личности писателя, с собой в могилу, откуда уже не расскажешь НИЧЕГО.
со следующими названиями: том 1 - «Дом для бродяг», том 2 - «Территория», том 3 - «Устремляясь в гибельные выси». Хотя, насколько мне известно, уважаемым издательством была проделана огромная работа, и было сделано всё, чтобы четырёхтомник увидел свет именно в этой серии, именно в этом году.
журналистику, Патлань позвонил мне и сказал, что он готовит в Палатке сборный концерт и хотел бы включить туда нашу сцену с рок-н-роллом. Я недолго упирался. «А Галка как?» - «Твоя партнёрша уже ждёт не дождётся. Пару-тройку дней порепетируете, вам хватит» - «Ладно, уговорили, но только один раз» - «Договорились, я на тебя рассчитываю».
«Почему улыбались звёзды» был нашим последним спектаклем. Ставил его уже другой режиссёр - Владимир Фёдорович Патлань, а Тер- тиц, получив северную пенсию, благополучно отбыл в Москву. Но коллектив-то распадался. Нет, «старики» остались (что им ещё делать?), а молодёжь, у которой «вся жизнь впереди» и планы меняются чуть ли не ежедневно, разбегалась. Кто-то покинул пределы Магадана. Кто-то взялся за подготовку к выпускным экзаменам. Собирались в ЦРС трубач Алик Горбачевский, наш певец Сашка Кусиков, электрик с лицом Шаляпина Витя Сапожников. После нескольких спектаклей перестал ходить и я. Киселёв,
Танюша с готовностью удалилась в ванную и через пару минут, цокая каблуками, предстала перед собранием в мини-бикини. Чертовка действительно была хороша. Её фигура, словно выточенная из розового мрамора, как будто даже светилась. Главные прелести едва прикрывались узкими полосками ткани и практически ничего не скрывали. Возбуждённые зрелищем мужики повскакивали с мест и, подхватив Танюшу под руки, вознесли на стол, где она сначала застыла в позе смущающейся Махи, а потом, словно вознамерилась побить рекорд Деревягиной, принялась гарцевать между бутылок и тарелок.
Меня усадили, точнее, втиснули между двух балерин, в одной из которых я узнал Галину Деревяги- ну. Прима магаданского балета запомнилась мне в основном по юморному хореографическому номеру (повторявшемуся из концерта в концерт) «Повара», где она и её партнёр Фролов хлопали себя по телу, выбивая мучные клубы. Деревягина блеснула присущей ей экстравагантностью и тут, на столе, среди бутылок, тарелок с салатами и кастрюль с пельменями, выдала, ничего и никого не задев, искромётную забойную румбу.
«Ну и что же?» - «Значит, дождь пойдёт сейчас». Но в конце концов почти уступала его натиску: «Муж узнает, будет так переживать». На что Яшка отвечал: «Лора, я даю вам слово джентльмена, что на это дело мне плевать!» Но вот личные отношения у пары не сложились. И вообще Райх быстро покинула город, промелькнув на магаданской сцене ярким метеором.
С идеологической точки зрения драматической труппе придавалось приоритетное значение. Но цветом театра была всё-таки оперетта. Народ валом валил на музыкальные спектакли, поэтому ставились они чаще. Как ни крути с партийными установками, а финплан выполнять надо.
Примадонной номер один 1956 года я бы назвал Анну Васильевну Грибкову, обладавшую мягким певучим голосом. Она стала первой в Магадане «заслуженной артисткой». Вернее, приехала уже с таковым званием (из Хабаровского театра оперетты). Несмотря на солидную комплекцию, Анна Васильевна продолжала играть роли молодых героинь: Чаниту («Поцелуй Чаниты»), Лену («После свадьбы»), Лолиту («Где-то на юге»), Зорику («Цыганская любовь»). Ничего получалось, когда она трясла, пардон, своими телесами, исполняя танец молодой цыганки. В 60-е годы Грибкова, кажется, какое-то время занимала пост директора театра. И то, наверное, благодаря своему мужу, начальнику управления культуры Г.М.Слюзко.
В число ведущих артистов драматической труппы входил, помимо Лекаревой, и Александр Николаевич Мартынов. Ему здорово подфартило тогда: обком партии разрешил воплотить на магаданской сцене светлый образ Ленина. В 1956 году Мартынов сыграл вождя в «Кремлёвских ку рантах» Н.Погодина. Потом у него будут и другие «шедевры» ленинианы, и в конце концов он получит звание «заслуженного» Но в общем его роли были клише с портретов Ильича в фильмах «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», а мы втихаря посмеивались над артистом, изображая, как он вскидивает руку и объявляет: «Социалистическая революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, свершилась!»
Студия при театре была всё-таки открыта. Об этом я узнал из той же молодёжной газеты, был даже объявлен творческий конкурс. Правда, из Профсоюза никто не изъявил желания идти туда, а я решил работать на два фронта: и студию посещать (нас набралось человек двадцать, выдержавших конкурс), и продолжать играть у Георгия Романовича.
трудами праведными не наживёшь палат каменных, в смысле - нормального жилья и прочих условий достойного существования. И в этом К.Серебренников мог убедиться, побывав в городах и селениях Ярославской области, в том же городе Мышкине, где Гречухины-Ивановы без конца работают, но их собственное материальное положение от этого нисколько не улучшается.
Иванов, несмотря на свою прошлую подвижническую деятельность, не герой. Он обычный человек, «как все». И он и хочет быть, как все. Другое дело, что он по природе не как все - тоньше чувствует, глубже понимает... От этого многие печали. И от этого мой особый интерес и желание узнать побольше о корнях Иванова.
Однако, как известно, творца обычно интересует не улица. Его интересует то, что между улицами, двориками, домиками, спаленками. Внутреннее. Он хочет познать человека и обнажить его нутро - без позолоты.
«Ты появился в Москве загадочным ростовским принцем в чёрной шапочке, серебряных перстнях и с разбойничьей серьгой в ухе, призванным оживить сонное царство столичного театра. Такая у тебя была миссия...» - писал недавно главный редактор «Сноба» Сергей Николаевич о Кирилле Серебренникове.
-Кладбище наше к югу от посёлка...- вдруг тяжело сказал Фёдор Петрович и рукой указал направление. - Там, в тундре. Первые могилы переселенцы вырыли. Конечно, в тундре от ветра надолго не спрячешься, но ведь и кладбище от моря далеко. Из чего вдруг дюну намело, вот уж - непостижимо! И чуть ли не по дням она росла. А накрыла кладбище и остановилась. Кресты, оградки, памятники - всё в неё ушло, и глубоко - не откопать. Стали хоронить поверх, прямо в песок. А дюна тогда же стронулась и ушла. Представляешь, да?! Как явилась, так и ушла незнамо куда - всего несколько месяцев, и нет её! Гробы, кости, черепа - на Божий свет вывернула.
Ребята, мои товарищи по экипажу, всё не возвращались, и мы с Фёдором Петровичем, наверное, часа полтора или больше как сидели за столом, вели разговор. Мне интересен был этот человек, но заметно было, теперь он чаще делал паузы, чем в начале - будто случайно набежавшие другие мысли мешали ему сосредоточиться. Когда же он умолкал, в комнату вселялась знакомая тишина, и опять в ней то ли вода капала, то ли настенные часы тикали.
Слышал я о Карле Спаде, и строки, которые прочёл Фёдор Петрович, были мне знакомы. Как знал я и дом Спаде в самом центре Архангельска, напротив кирхи. Примечательный особняк построил Карл Юрьевич перед самой революцией, в 1916-м. Доныне сохранился он, конечно, не в первозданном виде, но всё же свидетельствовал о солидном состоянии домовладельца. А тот - интересная личность: родом из латышей, моряк, начинал юнгой, а дослужился до капитана I разряда. Оказался на нашем Севере с командой макаровского «Ермака», тогда же и решил сойти на берег.
Он был заполнен эфиром, что заполнял собой бесконечность.
Он заполнял всё это сияющее, пустое пространство, которое можно было назвать буддийской нирваной.
Всё же, это место не было пусто. Меч и демон, что восседал на его рукояти. Демон смотрел вверх.
Туда, где опровергая власть пустоты. Кружили серафимы. Где парили эти чудовища. Чудовища, что ненавидели его. Он так же ненавидел их.
Вернее, он боялся. Боялся, что они не позволят ему достигнуть мечты, что занимала всё его существо. Мир, в котором он пребывал, был не просто его личным пространством, это был мир перехода.
Он был местом, где душа задерживалась, чтобы затем быть низвергнута в рай или в ад.
Это был своеобразный Лимб.
Чистилище для заблудших душ. Место, в самом потаённом уголке человеческого сердца.
Оно было связано со множеством таких же мест и в каждом из них жил демон. Их миры были связаны, но демоны никогда не встречались друг с другом.
Это было опасно. Нарушь они своими перемещениями хрупкий баланс света и тьмы, и всё, пиши, пропало, все рухнет и демон - живущий в этом леденяще - искрящемся Лимбе - будет уничтожен. И тот, кто это место породил.
А началось все с того, что Артем спас Риту из лап «лунатиков», целых пять раз.
Девушка решила, что это судьба. Артем – рыцарь. Принц на белом коне!
На удивление было много общего, не столь заметного на первый взгляд. Она любила фиолетовый.
Глаза и волосы Артема были именно такого цвета. Она любила страсть, азарт и жажду острых ощущений. Артем будучи замкнутым и сдержанным, хотел изменить себя. Так же, стремился проникнуться азартом.
Они оба любили страданье и кровь.
Рита была ненасытна. Её жажда была, как у маленького вампира, которому требуется куда больше крови, чем взрослому. Её кожа была гладкой, как у младенца, а на щечках цвел, нежный румянец.
Девушка была похожа на сдобную булочку.
Такая пышечка! Кровь с молоком, просто глаз не отвести.
Хочется развернуться на полную катушку. Разгуляться, стереть лишних.
Сбежать в свой любимый город, к сестрёнке.
Ох, сестренка, как же долго я тебя не видел! Интересно, как ты там, без меня?
Надеюсь, совет из этих стариков, тебя там совсем не замучил? Вот, точно.
Захвачу контроль над тушкой этого простого парня.
Сбегу к себе в город. Вот он удивится! Что проснулся в теплой компании вампиров.
Эх… мечты... Плакать хочется. Эти летающие ублюдки всю малину ломают. Следят, чтобы я Юи-куна, раньше времени не скушал.
Они его сами съесть хотят. Вот интересно, и как мы его делить будем?
Кто первый налетай? Может, пусть, в самом деле, станет вампиром, а я его там и скушаю? Душа у него точно изменится. Интересно, а какой она тогда станет?
Сейчас, она сладкая, с горечью. Она тёрпкая, как вино. Светится золотым и красным, и зелёного-то, как много и искры эти голубенькие.
Эх… любовь. И кого же ты так любишь, что помереть-то готов?
Выл ветер, выли всадники. Подобно лавине, они скользили между руин зданий и небольших равнин и лесов. Они искали. Искали людей.
Тварей, что сделали тварями их. Вложенный в них вирусом приказ, действовал без сбоев.
Только смерть, только уничтожение!
Эти существа не должны существовать. Свист и шёпот, рык и клёкот, разносились волнами по округе. Им не нужны вампиры.
Они только мешают осуществлять месть. Мы убьём их только тогда, когда они будут мешать нам, убивать. Их кровь гнила! Их тела ядовиты! Мы раздавим их! Размажем, высушим, сомнём, скатаем в пыль. Утрамбуем в землю!
Они заплатят за все. Они плели паутину.
Строили ловушки. Ловили людских отродий, что попадались им. Ловили маленьких, слабых созданий. С мерзким визгом, как тараканы бросались в рассыпную, забивались в дыры в земле, когда видели их - всадников!
Так, его звали. Ведь, есть против него управа, есть.
Вот только где же его найти? этого, Михуила, и эту - подружку его - Габриэль.
Эх, ну, что за напасть? Сижу тут, как Цербер у врат ада, стерегу падшего от идиота.
А кто стеречь идиота от самого себя будет? Правильно, никто! Почему?
Да, потому, что он - идиот, а идиотов пускают в расход, что печально!
Вот доиграются и познакомятся с Люциферчиком, во всей красе, а я что?
Моя хата с краю. Дело моё маленько - съесть душу и спереть тушку, а он как, я погляжу и не против! Может, они все, ну это - мазохисты?
Раз добровольно съеденными быть хотят? Ну, ладно, надо будет передать коллегам, что бы они им пока мороки не насылали, пусть поспят нормально. Чёрт не шутит.
Испортят нам Серафимы малину, что делать-то потом будем?
Эх… ладно.
Была, не была, я, иду со двора!
Вот же, ребёнок! Уговорил демона дружить! Дружить я с тобой конечно не буду, но, вот приглядывать, что б ты по малолетству дров не наломал и не сдох в вампира пасти раньше чем в моей, я уж позабочусь. К сестренке мы сходим. Она уж найдёт способ как, меня из этой «шелесяки» на свет божий вызволить, а ты Юу-кун, как хороший и преданный слуга, станешь вампиром.
Наверно, не стоило пить тот напиток, что вчера дала Митсуба.
От напряжения, значится. Вот как.
Интересные же сны после таких напитков снятся.
Нужно будет спросить у Митсубы, где она его взяла и купить ещё!
А, что? Пусть будет! Стресса в жизни хватает с лихвой. Один Юи чего стоит!
Сколько же нервных клеток погубил этот черноволосый оболтус. причём не один.
Этот сестроеб постоянно лезет в драку с кем-нибудь! Ну, ничего. Перебесится и успокоится! Не всё так плохо!
Вопрос в другом. Когда он перестанет ревновать Митсубу ко всему, что движется? И поймёт, наконец, что влюбился в неё по уши. И что Юи она в этом плане безразлична! Ммм… сказать, что ли ей, что Шихо в неё втюрился?
О, да, режим цундэре мод, будет включён на полную!
Может порекомендовать ей стать более моэ, вдруг это распалит Кимизуки-куна и он всё же признается её в своих чувствах?
А, то, кто - их - очкариков, знает, вдруг у них фетиш на девушек в очках, ведь со зрением у Мит-тян не всё гладко...
«Она царапала стекло!», - сильно дрожа и заикаясь, произнесла белая, как мел Митсуба.
Нэкомата. Ты, тоже.
Видимо, у нас всё же проблемы! Думаю, стоит посоветоваться с кем-нибудь из командования или спросить у Тенри», - протянула, напряженно, что-то обдумывающая. Шиноа.
«Что значит и я тоже?», - всё еще немного истеря, но, уже не дрожа и не заикаясь, переспросила Митсуба.
«Да, видела. Бестия сидела на балконе и мяукала. Странно всё это. Печально», - обеспокоенно произнесла Шиноа
«Ладно, чёрт с ней, с нэкоматой! Пойдем завтракать, раз мы обе уже проснулись, а то ещё завтрак подгорит! Нужно будет сказать коменданту, что демон разбил окно! Пусть заменит стекло, а затем пойдём к мальчикам и спросим. Не видели ли и они нэкомату? Если видели, то это будет означать, что нас ждут крупные неприятности», - произнесла Шиноа.
коллектива были две старые вольфовки, четыре кайлушки и до черта рабочего времени. И Полёт-савраска, всхрапывая под дощатым люком у порожней вагонетки, тоже не очень портил воздух, а когда портил, в лаве пахло конюшней, живым естеством…
Вот когда таким образом производственная жизнь на «Любе» наладилась, в забои и заявился Коняк. Он начал с разложения рабочего коллектива. Это случилось в конце июня, и тайга уже запросто могла и прокормить, и даже понежить человека. Это Коняк стал втолковывать Ване Арцыбашеву. Что тут, на самом деле-то, киснуть. Да и завалиться этот погребок может. А в тайге, только вздымись на ближнюю горку да нырни в багульник, в хвощи – там посвистывают бурундуки, там дятлы ревмя ревут, и запахи, кто умеет нюхать, и тени зелёные...
Ваня пожаловался начальнику шахты. Такие разговоры могут резко снизить производительность труда. Надо принять меры.
Начальник шахты стал меры принимать. На следующее утро бросил к ногам Коняка кайлушку, рядом поставил зажжённую вольфовку. Потом, тихонечко посвистывая, отмерил по пласту трёхметровый пай. Это тебе, «вождь», урок до вечера. Не сделаешь...
Коняк угрюмо продекламировал:
– И ты думаешь, что я...
Рогов скинул брезентовую куртку, поднял кайлушку, светильник. Он именно так и думает. Этот урок Коняк должен к вечеру сработать. Иначе...
От Любы приходили писульки. «Что-то со мной неладное творится, мой любимый, мой заключённый. Что-то неладное». Это она писала уже из Москвы. «Конкурсные в консерваторию выдержала. Но что со мною будет, что будет, если в себе я такое чувствую. Не поймёшь ты этого, далекий…».
Но что бы она такое «в себе» чувствовала… чего бы он не мог понять?.. Главное. И понимать-то будто нечего. Нечего, если зловредная память сохрагила на веки вечные её ладони, запах в ладонях от живого смородинового листа, от борщевика, от марьиных кореньев… Какое-то одно, самое заветное и самое бесхитростное слово Рогов стеснялся даже самому себе произнести. Потом надо будет обязательно со всем этим дотошно разобраться....
Кузьма Кузьмич вывел Рогова из лесосеки и назначил начальником шахты-штольни с плановой добычей две тонны в сутки. Большего для лагеря не требовалось.
Рогов назвал шахту «Люба». У него в подчинении было три рабочих единицы: он сам, как маркшейдер и забойщик-крепилыцик, ещё один молчаливый, с весёлыми глазками зэк из шорцев, с удивительной фамилией Арцыбашев, а по имени Ваня, и еще савраска-недомерок по имени Полёт.
Он был просто нецивилизованным псом – этот Коняк, каторжник. Самому же Рогову пришлось перевязывать его в волдырях бездельные бандитские ручищи и слушать, как он скрипит своими крупными снежной белизны зубами.
А остальные? Они посиживали в сторонке, совсем как волчья стая. Им важно было: кто возьмёт верх в этом коротком поединке, а там они бы уже проголосовали.
Рогов сходил к ручью. Умышленно медленно оделся, выпил кружку подогретой на углях воды, засунул её в вещмешок. Распорядился: «Шагом-арш!»
Восемь чуть не одичавших на воле архаровцев лениво поднялись, стали лениво прилаживать за плечи груз.
Коняк сидел, глаза его были безразлично стылыми, ничего не выражающими. И только после окрика Рогова: «Вздевай мешок на плечи!» – он покривился, шевельнул перебинтованными кистями рук: «Слышь, Гордеич, может, мне скидку на... производственную травму?»
Рогов было обозлился, но тут, нечаянно глянув на зелёные горы, на погожее солнце, сказал рассудительно, как за чашкой чая:
– Я не Верховный суд. Скидок не будет. Потащишь всё, что ни взвалю, чтобы душа из тебя винтом вывинчивалась. Очень уж ты на свою душу жаловался. На кой чёрт при такой душе состоять всю жизнь.
Рогов понимал: человек паясничает. Как всю свою незадачливую жизнь.
…На крутом повороте, где тропа уходила вправо, конный караван что-то замешкался. Остановился. Девять зэков сидели вокруг Рогова. Казалось: не дышали. От каравана отделилась малюхонькая фигурка и стала ползти, взбираться вверх по тропе. Рогов поднялся в самую последнюю минуту. Лицо у Любы искусано оводом, нос распух, глаза такие рассчастливые.
– Дурак ты, Рогов... – сказала она. – Дай я ещё разок подышу тобой... И не смотри на меня. Я такая некрасивая, потому что счастливая...
Зэки позади них сидели и не дышали.
Но в сторону Любы и Рогова они не смотрели. Это запрещалось.
И Люба сказала ему:
– Ладно, ты прости, что горе такое тебе причинила... или... не знаю, как сказать иначе... Была у тебя целый месяц девчонка. Верная. Надо бы ей умереть на этой земле. Не хочется умирать. Вот я и ухожу. Ты помни. Ты не хмурься и не смейся. Ты помни. Ладно? Вот сейчас пойду вниз по тропе, а ты смотри на меня.
Он вернулся к палатке. Весело потрескивал костёр. У костра сидел Коняк – неподвижно, как каменное скифское изваяние.
Не спал Скитский. Подтянул к себе старинный рыжий саквояж, рассупонил его, щёлкнул полдюжиной никелированных застёжек, извлёк из таинственных глубин бутылку, постучал ногтем: «Хванчкара. А интерпелляции в парламенте последуют на следующей неделе…».
Рогов кивнул. Хванчкара – штука преотличная, памятник этим виноделам нужно поставить. Скитский хмыкнул, старательно ввинчивая штопор в пробку.
Рогов подержал в пальцах прохладный алюминиевый стаканчик. Но, ещё не пригубив, он уже вспомнил вкус этого вина. И вспомнил: ладони Любы пахли смородинным листом, борщевиком, цветами марьиных кореньев. И смоляным дымом костров, у которых ей довелось побывать, – у которых ей, наверное, нужно было побывать, как каждому из нас, у своего жданного счастья. Потом-то оно дымом исходит, это счастье, – горьковатым, смоляным, кизячным…
Всё очень простенько на следующий день образовалось. До двенадцати дня сумели пройти десять километров гольцов до самого Лысого перевала. Птица-мельница уже сидела на ровном месте, скособочившись, чуть ли не касаясь одной своей лопастью малинового бурьяна. Экипаж из двух замухрыженных работой, жарой, паутами лётчиков хлопотал вокруг птицы. Стали её выправлять, ставить центром её нутра точно к центру Земли… А если всё вокруг с древнейших геологических эпох скособочилось? Установили вертолёт, посмотрели со стороны: вроде бы ничего.
– Всё. – Рогов опустил ногу девчонки. – Погрейте у костра. Пешее хождение на ближайшие сутки воспрещается… Рекомендуется рикша из Шанхая, венецианский паланкин или белый слон царя Соломона. Другой транспорт также рекомендуется, в том числе замначпохоз, Анатолием именуемый и кандидатом наук – тоже.
Люба запрокинулась на мятый куст папоротника, засмеялась...
...Свет прибрежного костра истаял за крутой скалой.
Я - створка дверная из тысячелетнего дуба дверная створка сарая в Неммерсдорфе и всех прочих сараев этой и той земли страны и домена Меня выкорчевали из здешних болот чтобы я берегла зерно животных машины все чем владел человек Я - лишь фрагмент уцелевший от залпов винтовок и объективов меня заслонила белая спина двенадцатилетней девочки и я не видела их лиц не скажу кем они были Ах нам не победить на конкурсе «WorldFotoPress» - это случилось почти семьдесят лет назад Я - створка с занозами пропитавшаяся злобной смолой мужских соков струившихся между бедер и ягодиц невинных Я была крестом для ребенка я уцелела чтоб гнить Я из дерева у меня деревянные губы я лежу в канаве здесь меня не найдут я не попаду в музей отверженных, которых выгнали из страны из дома из человека Я деревянное светило в темном зареве ваших слов и поступков Я - заноза в лоне этого мира и меня уж не вытащить Я - заноза, и мне все равно
какой у тебя мундир какая винтовка камера язык история
когда ты говоришь: «Эта добыча моя по праву за все по справедливости надо платить Один начинает войну а другой заканчивает» а потом склоняешься над кроваткой дочурки внучки книжки отчизны Я - заноза и я уже жду тебя Я - крыло которое все в занозах Я говорю: труха
– Не тоскуйте. То, что вы сделали в этой экспедиции, вот этот рюкзачок у вас под боком... Это, знаете...
– А как же вы этого отважились взять с собой...
– Коняка? Да так же, как и вы меня исхлопотали...
– Павел Гордеевич!
– Извините, Василий Пантелеевич... Десять лет, которые у меня ещё впереди, – это десять лет. Я с этим не согласен. Эти годы и для себя, и для людей я могу прожить лучше...
– Вот я и возьмусь сейчас за это. Удача наша нынешняя мне будет таким костылём!..
Словом, несмотря на кажущуюся монотонность повседневности, скучать ему было некогда. Именно в Гатчине в восемь-девять лет почувствовал он призвание художника. Ещё в Константинополе рисовал простым карандашом «схематично» эскадры, всадников на лошадях, скачущих галопом, их помогали изображать оловянные английские солдатики. Но они, как и другие игрушки, при отъезде из Турции были розданы, «чтобы не увеличивать багаж и стоимость проезда» (мебель для этого продали с торгов). А в Гатчине от крестной он получил знаменитых оловянных нюрнбергских солдатиков. Устраиваемые им подвижные театральные мизансцены маневров или парадов из плоских профильных воинских фигурок и предрешили его «призвание рисовальщика». Он объяснял: любовь к солдатикам ещё в константинопольское время возникла у него не от воинственного характера. «Мне нравилась их форма, серийная повторяемость одних и тех же полихромных фигурок, отмечаемая время от времени вариацией на ту же тему: барабанщик, офицер или знаменосец.»
Warning: Illegal string offset 'active' in /home/users/y/ya-catta/domains/morozniy.ru/templates/bizurban/html/pagination.php on line 90 «В началоНазад45678910111213ВперёдВ конец»
