Длинный шестидесятисекундный светофор приковал меня к линии стоп красным сигналом. Восемь тридцать утра. Час пик. Я приспустила боковое стекло и закурила.
Ты так молчалив, сказал Кокс вечером после особенно успешных дневных трудов переводчику, который весь вечер безмолвствовал и даже на два вопроса о китайском названии механической детали ответил только: не знаю, не знаю, я посмотрю. Что тебя тревожит?
Кокс, неразговорчивый мастер Кокс, глядя на которого в эти дни, его товарищи иной раз думали, что работа над часами пробуждает его к новой жизни, — неразговорчивый Кокс до сих пор никогда не спрашивал ни у них, ни у Цзяна, что их тревожит.
Бальдур Брадшо, девятый из одиннадцати детей ланкаширского оловянщика Тайлера Брадшо и его жены Элфтриды, умер, завидев рай, в возрасте двадцати девяти лет.
Весь день он изо всех сил старался вновь испробовать привилегию верховой езды и держаться в седле прямо, притом что, хотя минувшие дни провел пассажиром запряженного буйволами фургона, растертые ноги зажить не успели, г , Кокс и Мерлин, которые в день его смерти скакали то впере- ил 1/2020 ди, то рядом с ним, пытались подправить его осанку, когда маньчжур сделал знак остановиться, ибо вид далекого, окутанного туманами Жэхола был якобы прекраснее всего, что караван лицезрел на пути в лето. Прислушаться! Каравану должно остановиться и прислушаться. Маньчжур приставил ладони к ушам и велел обозу сделать то же самое.
Цзян прошептал, чуть ли не умоляюще выдохнул свой приказ, а сам меж тем уже опустился на колени. Прежде чем последовать его примеру и тоже стать на колени, в глубоком, глубоком поклоне коснуться лбом пола, вновь выпрямиться на коленях и в предписанной последовательности трижды подняться и пасть ниц, чтобы затем наконец, стоя на коленях, внимать тихому, едва внятному голосу самого могущественного человека на свете, божества, Кокс бросил взгляд на далекий престол. Широкий темно-синий ковер, который, судя по тончайшему тканому узору из волн, пенных барашков и бликов света, символизировал реку или водяной ров неприступной твердыни, отделял место коленопреклонений от места Высочайшего. Но престол был пуст.
Снег в этом году пошел рано, и, к ужасу иных священников Пурпурного города, усмотревших в этом дурной знак, падал он крупными пушистыми хлопьями с голубого неба. Хотя для представления на открытом воздухе оперы, сочиненной юным двенадцатилетним принцем, придворные астрологи предсказали императору теплые солнечные дни, а в дворцовых садах еще цвели розы, однажды утром ветер переменился с западного на северный. Вот тогда-то и пошел этот зловещий снег. Сначала хлопья падали с небесной лазури изредка, поодиночке, словно заблудшие из далекого времени года, потом все гуще, а в конце концов обернулись совершенно непроглядной пеленой, в которой исчезли улочки, площади, павильоны и дворцы.
как мне жаль, что я вечно отказываюсь от Ваших предложений, но есть целый ряд причин, почему я не берусь написать
книгу о Лоуренсе-поэте. И прежде всего потому, что я связан эксклюзивным контрактом с “Чатто” в Англии и с Дораном в Америке1. И хотя у меня есть право выпустить что-то небольшое, статью или памфлет, в другом издательстве, мне никогда не разрешат написать для другого издательства книгу размером хотя бы с Вашего “Данте”. Книгу, которую Вы мне подарили и которая мне очень понравилась. В ней, несмотря на ее скромный объем, так много и верно сказано. А еще потому, что в поэзии ДГЛ мне далеко не все нравится. Его поэзия представляется мне недостаточно хорошо организованной художественно. Это не столько поэзия, сколько сырой, еще необработанный (пусть и поразительный) поэтический материал. <...>
После этого беглец почти сразу уснул. Как будто провалился в забытье, истерзанный болью и тоской. Он глубоко дышал во сне. В тени деревьев его испачканное кровью и землей, искаженное от боли лицо приобрело зеленоватый оттенок и смотрелось жутковато. Прочие раненые лежали тут же, вздрагивая от выстрелов и прислушиваясь. Некоторые также уснули глубоким сном от изнеможения. Другие, наоборот, проснулись, разбуженные выстрелами и шумом, и бранились, что до сих пор не вернулся грузовик. Врач успокаивал их, как мог. Раненые стонали и просили пить. Врач ничего не хотел обещать: что, если грузовик не привезет воды? Пусть пока надеются хотя бы, что через час будут доставлены в дивизионный медпункт. Между тем солнце поднялось, видимо, был уже полдень. Стояла жестокая жара. Вражеские пехотинцы убрались на свои позиции. Поле боя опустело, как будто уже несколько дней здесь никто не появлялся. А ведь еще и трех часов не прошло с тех пор, как там наступала целая дивизия.
Это, наверняка, были те же, которых Пауль и лейтенант видели из окопа перед тем, как противник двинулся на них из леса. Было тихо и еще очень рано, часов восемь утра. Один из русских вдруг дико, истошно завопил. Другие собрались вокруг него, жестикулируя и указывая в сторону леса.
—Генерала нашли, — тихо сообщил Пауль.
Лицо врача стало серым и исказилось от отвращения и ненависти.
Руками, испачканными в крови, он раздал раненым лекарства, сигареты, дал прикурить и сел на свой ящик. Взгляд его упал на Пауля, который невозмутимо, почти безучастно си- I дел на стволе поваленного дерева и курил.
—Вы-то здесь зачем? — резко выкрикнул врач. — Вы же ходячий! Так уходите скорее!
Генерал первым выпрыгнул из окопа. Офицеры выкрикивали команды, пытаясь вывести своих солдат из оцепенения и апатии. Тягостную тишину разрывали новые выстрелы. Орудия палили в направлении опушки леса. Измученные роты, почти как по инструкции, с хрестоматийной точностью снова шагали вперед, уворачиваясь от огня. С позиций врага не последовало ни одного залпа. Только сухой треск, означавший, судя по всему, одно: русские заряжают свои “органы”.
Ах, пить, пить, пить. Пауль, с его раненой рукой, помогал, как мог. Врач сел в кузов грузовика к раненым, Пауля разместили в кабине рядом с водителем. В последний раз оглянулись они на пустое поле, на тела павших, которых они никогда уже больше не увидят.
Когда машина выехала из леса, Пауль попросил водителя остановиться. У одного дерева он заметил две серые фигуры. Двое спали. У одного голова была перевязана, у второго левая рука болталась на перевязи.
В первое утро нового года нам не принесли свежую газету. В сельской местности такое бывает — снег, холод, знаете ли, пресса задерживается. Однако мы имеем обыкновение новости читать даже после того, как мы их услышали или увидели.
Он опускал глаза и видел ее голову, пробор, узенькую белую полоску пробора, чувствовал, как ее грудь касается его кожи, ее теплое дыхание у себя на лице, и не мог оторвать глаза от ее пробора. Где-то на ковре валялся его армейский ремень с четкой надписью “С нами Бог!”, рядом — брошенная гимнастерка с грязным воротником, и где- то тикали часы.
Я не ношу одежду от Шанель, но подделку отличить могу — костюм Юнь не был подделкой. То, что Юнь солгала с самого начала, насторожило меня. Я очень скоро догадалась, что она на многое пойдет, лишь бы подняться по социальной лестнице. И имеет для этого все данные. Терпеть не могу неудачливых карьеристов. Я сразу поняла, что с ней — при ее энергии, работоспособности, обаянии и таланте к подделкам — мы отлично поладим.
Интересно, как развивались бы события, если бы не автомобильная авария? Вообще, это вполне в его духе задумать женитьбу как эстафету свидетелей. Хорошо зная нашего друга, могу сказать, что его цель выходила за рамки простой фантазии. Люка, Жан-Клод и Бани с их чисто мужской наивностью, нередко принимаемой за слепоту, совершенно не представляли, насколько Марк нас любил.
Вглядимся в эпистолярный портрет крупнейшего английского писателя первой половины XX века. Ведь письма (а писем Олдос Хаксли написал тысячи, хотя и винился, что он "отвратительный корреспондент" и страдает "эпистолофобией") — это отличное подспорье для жизнеописания. Творчество же Хаксли, во всяком случае довоенное, известно у нас куда лучше, чем подробности его жизни в 10-30-ые годы.
Отец мало интересовался искусством, вернее, интересовался нехотя, насколько это нужно было по работе, по долгу службы. И если читал книгу (романы или стихи — никогда), то это было что-то историческое, и книга неделями валялась то на шкафу, то на столике в гостиной, красуясь заглавием, выведенным огромными буквами, видимо, чтобы читатель не забывал, с какой важной, великой, высокой темой имеет дело, например: “Жизнь Екатерины Медичи”, или “Последние дни Александра Македонского”, или “Влияние госпожи де Менте- нон на Людовика XIV”, или “Эзотеризм Филиппа II”, или же “Свершения Тамерлана” — толстые тома с картинкой на обложке; глядя на них я выдумывал небольшие истории, не уступавшие причудливостью неведомым мне реальным событиям.
Я никак не демонстрировал своего безразличия к ним. Напротив! Моя коллекция все росла, а с ней как будто и мое увлечение! Целый ворох фальшивых улыбок, деланой радости, словно я прятал то, что ранит, под восторженными жестами, дешевыми ужимками!.. Сколько часов, убитых впустую?.. Сколько вечеров без книг, без игр на воздухе, без прогулок по улицам, где нас заполоняют лица и можно вести разговоры с людьми, взаправду или в воображении?..
Наверняка отец вынес мусорный мешок с фотографией на улицу. Три этажа вниз. Три этажа колеблются в свете ртутных ламп. Я цеплялся за лестничные перила, боролся с каждой ступенькой, каждая ступень как враг, которого нужно одолеть, растоптать, и под чересчур белым светом, во враждебном холодке текли дни, будто съедающая жизнь пустота. Сколько мне будет, когда я дойду до улицы?.. Каким станет мое лицо?.. Трех этажей хватит, чтоб я состарился, чтобы душа пропиталась умиранием. Я сдавил пальцами виски, и все заполонил шум. Нет у колдунов никакой силы. Тех, кто умеет колдовать, не бывает. Эти выдумки сами себя подпитывают, раздувают, а хлопнешь в ладоши — развеются. Ребенок может сам, без провожатого, без покровительственной руки заговорить ступени не дающей покоя лестницы. Вскоре пальцы уверенней легли на перила, и шаг мой стал тверже: наконец-то вернулась смелость.
Как забыть тот резкий перелом, когда день за днем мой голос стал чудовищно искажаться: то делался тоньше, то толще, ломался посреди фразы или даже слова, падал в басы, взлетал до писка, причем всегда невзначай, не давая опомниться, продумать стратегию боя, будто нарочно, чтобы застать жертву врасплох, вцепиться в горло прежде, чем она вскинет руки, продумает план обороны, схватит шест и пройдет над пропастью, совладав с разбалансировкой? Перехватить звуковые аномалии мне не удавалось, как ни старался я обуздать тембр голоса, чтобы не пришлось замолчать навсегда и выражать чувства только улыбкой и мимикой, поневоле сводя весь их бесконечный спектр до двух гротескных категорий: “хорошо” и “плохо”.
Warning: Illegal string offset 'active' in /home/users/y/ya-catta/domains/morozniy.ru/templates/bizurban/html/pagination.php on line 90 «В началоНазад123456ВперёдВ конец»
