И вот, беседуя так, услыхали они, как охотники все разом затрубили в рога, и тогда старец поднялся и произнес:
Судя по звукам, охота завершена и теперь они созывают товарищей, рассыпавшихся по лесу. Уже должно быть пять часов пополудни, вскоре люди твои вернутся с олениной и захотят отведать своей добычи, а потому поспешу-ка я, разжечь огонь, принести воду и подготовить все для стряпни. Пойдешь ли со мной, юный господин, иль дождешься своих людей здесь?
Вот она, моя бывшая женушка, висит на стене, прямо как живая. Да, красотка была, что и говорить. Ларри Локвуд фотографировал. Обошелся мне снимок в целое состояние. Он тогда нарасхват был, этот Локвуд, где только не печатался — и в “Вог”, и в “Харпере”, во всех, почитай, глянцах. У него была выставка в Уэст-Энде, Вив уговорила меня пойти, мечтаю, говорит, чтобы он меня сфотографировал. Смотрю я на расценки и говорю, давай, говорю, может, начнем с фотки на паспорт? Это я пошутил, конечно.
Поезд еще ночью миновал Байкал и прибыл в город ранним утром. Ада, спросив прямо на вокзале, как пройти к ближайшей приличной гостинице, уже через пятнадцать минут оказалась на городской площади, у дверей заведения, на котором значилось — ОТЕЛЬ. Он был старый, построенный то ли в конце пятидесятых, то ли в начале шестидесятых годов. Аду поселили в огромный двухместный номер за довольно высокую плату, но она не расстраивалась — тетка наверняка пригласит ее к себе жить, так что более чем за сутки она в этом заведении платить не намерена.
У меня в плену появилась привычка: чтобы хоть немного избавиться от лютой скорби, занимать ум всякими упражнениями — запоминать новые агарянские слова, услышанные в порту, вспоминать греческие и латинские выражения, считать переносимые нами грузы. Добро, что в тот день считал товар и заметил ошибку потурнака. Поэтому вышел вперед и сказал аге по-агарянски, что недостачи нет. Потурнак взбесился. «Да я тебе исковеркаю всю наружность и в навоз закопаю!» — закричал он изо всей силы и ударил меня по лицу плетью, чуть не выбив мне глаз. Но ага повелительно остановил его и спросил, откуда я так хорошо говорю по- ихнему, не бежал ли из плена. Я ответил, что научился у армянских купцов в Киеве. «И считать ты у них научился?» — «Нет, изучал арифметику». Тогда ага повелел в его присутствии пересчитать весь товар. Оказалась моя правда. Тут же ага распорядился дать потурнаку по пяткам палками столько раз, сколько прожил на бренном свете пророк Мухаммед.
Паненку я больше не видел, узнал только, что ее звали Беатой, на латинском значит «блаженна». Осада длилась недолго, его милость князь Василий-Константин, видя, что крымские люди вот-вот возьмут замок, уплатил им выкуп и устроил для мурз угощение. Я присутствовал на этом пиру. Всех повеселил младший брат Мехмет-Герая, по прозвищу Эми- ней, который, опившись, стал хвалиться, обращаясь к его милости князю: «Земля ни твоя, ни моя, одно Бозская: хто моднейший, тот ее и держит, а мы с давних часов привыкли у вас брати, а вы нам привыкли давати». Я слышал, как его милость князь сказал тем, кто сидел к нему ближе: «Amyzinszegopokolienia»[1].
А когда всё более-менее отладили, Корнилов свалился. Перенапряжение, самый настоящий нервный срыв. В конце олимпийского лета одна тысяча девятьсот восьмидесятого.
До того Валентин Семёнович без выходных и отпусков крушил-брушил на своих фермах. Чисто трактор. Первым шёл во всяком деле. С наскоку. Как в рукопашной атаке молотил налево-направо. Только на жену времени не хватало; дальше одного ребёнка у них по семейной части не пошло. Сторонних баб вовсе не замечал, хотя некоторые вокруг ходили далеко не украдкой, и порой весьма призывно заглядывали в глаза во всей откровенной простоте своих бесхитростных возжеланий: по причине усиленного самогоноупотребления никитинским мужикам было не до того самого.
Я был приятно удивлен, что Халина Ментиросо поднимает в своем творчестве социальные проблемы, которые близки каждому (я имею в виду столкновение культур), но тут Розалия затормозила так резко, что я врезался головой в приборную панель с фатальными для нее (панели, не головы) последствиями.
— Вылезай, растяпа! — рявкнула Розалия.
Массируя лоб, я собрал рассыпавшиеся бумаги, которые в конце концов решил оставить в машине. В один карман сунул диктофон, в другой — роман “Жребий Аурелии” и вылез из “горбунка”, бросив Розалии мрачно-загадочный взгляд. К сожалению, она не дала себе труда его поймать. Промельк белой руки, захлопнувшей дверцу, и грязный фонтанчик из-под колес прямо на костюм Хенрика Щупачидло — вот и все, чем она удостоила меня на прощание.
Оказалось, что Розалия, чью помощь я уже успел оценить как исключительно тактичную и ненавязчивую, располагает еще и собственным автомобилем — желтым “горбунком”. Я угнездился в его чреве, приняв позу, соответствующую народному названию. И с облегчением вздохнул. Пальмистер забыл снабдить меня наличкой, а я с присущей мне деликатностью “забыл” его об этом попросить. Честно говоря, я позаимствовал одну из его кредиток, но попытка поймать такси в этом районе да еще при таких атмосферных условиях могла закончиться весьма плачевно. Пока мы с угрюмо молчавшей Розалией добирались до “Бристоля” под безжалостно барабанящими по крыше струями дождя, у меня как раз было время проглядеть выданные Пальмистером конспекты.
—Яснее не бывает, — заверил я. — Меня интересует только одно: каким образом я должен вытянуть из пани Ментиросо то, что вам нужно? Хотите, чтобы я ее похитил и силой склонил к сотрудничеству?
— Для начала попробуем мирные методы. Прикинься журналистом или поклонником ее творчества и договорись о встрече. Халина тщеславна, она наверняка согласится, особенно если ты пригласишь ее на ужин. Халина, откровенно говоря, нарциссист, прагматик и макиавеллист, но если ты проявишь дьявольскую ловкость, то, очень надеюсь, вызовешь ее на откровенность. Люди, не доверяющие самым близким, охотно раскрываются перед чужими.
действовать, я бы сказал, рискованно. Я вынужден отмывать грязные деньги людей, которые мне далеко не симпатичны. Хорошо хоть, я не знаю, где они эти деньги испачкали. Приходится мириться с тем, что у нас в типографии печатают порнографию и левацкую прессу. Одна радость — мне об этом ничего I не известно. Мы как-то еще существуем лишь благодаря тому, что занимаемся тем, чем заниматься не должны. Вы даже себе не представляете, какая это фрустрация: пускать в оборот деньги, принадлежащие кому-то другому! Говорю это, чтобы вы поняли: я разрываюсь между жаждой созидать великое и трагической нехваткой нала. И надеюсь, что с вашей помощью смогу всецело посвятить себя первому вопреки второму.
На углу Тарговой и Зомбковской я появился ровно без пяти пять. На мне был облегающий полиэстровый костюм (подарок тетки Дзержищав на ее несостоявшиеся похороны). Одно из самых криминальных мест Праги (правобережного района Варшавы), прозванное “Бермудским треугольником”.
женщина способна не только отвечать на звонки и подавать чай. Три дня его обрабатывала, чтобы разрешил мне подключиться к делу, и то при условии, что всю работу выполняешь ты, а я только представляю фирму в переговорах с заказчиком. Надеюсь, ты с блеском провалишь это паршивое задание. А я все исправлю, и тогда твой дядя увидит, кто тут на что способен.
Девица явно имела в виду маскировку. Меня это не удивило: ремесло частного детектива (которое я практикую не слишком прилежно) подобно ремеслу актера с той лишь разницей, что синяки чаще всего настоящие. Возможно, следовало бы упомянуть про открытые переломы, кровь из носа и сотрясения мозга, но, честно говоря, ничего такого со мной не случалось с тех самых пор, как я перестал играть с ребятами во дворе.
Когда глаза привыкли к дневному свету и стали что- то различать сквозь клубы пыли, я обнаружил, что не один. Причиной этой странности была женщина, что я определил с немалым трудом — во-первых, потому что сквозь клубы пыли плохо ее видел и, во-вторых, потому что одета она была в стиле унисекс, а лицо прикрывала бумажным платочком. Платочек она придерживала рукой: кисть тонкая, ногти красные, на безымянном пальце что-то поблескивает — наверное, камушек в перстеньке.
Он был заполнен эфиром, что заполнял собой бесконечность.
Он заполнял всё это сияющее, пустое пространство, которое можно было назвать буддийской нирваной.
Всё же, это место не было пусто. Меч и демон, что восседал на его рукояти. Демон смотрел вверх.
Туда, где опровергая власть пустоты. Кружили серафимы. Где парили эти чудовища. Чудовища, что ненавидели его. Он так же ненавидел их.
Вернее, он боялся. Боялся, что они не позволят ему достигнуть мечты, что занимала всё его существо. Мир, в котором он пребывал, был не просто его личным пространством, это был мир перехода.
Он был местом, где душа задерживалась, чтобы затем быть низвергнута в рай или в ад.
Это был своеобразный Лимб.
Чистилище для заблудших душ. Место, в самом потаённом уголке человеческого сердца.
Оно было связано со множеством таких же мест и в каждом из них жил демон. Их миры были связаны, но демоны никогда не встречались друг с другом.
Это было опасно. Нарушь они своими перемещениями хрупкий баланс света и тьмы, и всё, пиши, пропало, все рухнет и демон - живущий в этом леденяще - искрящемся Лимбе - будет уничтожен. И тот, кто это место породил.
Хочется развернуться на полную катушку. Разгуляться, стереть лишних.
Сбежать в свой любимый город, к сестрёнке.
Ох, сестренка, как же долго я тебя не видел! Интересно, как ты там, без меня?
Надеюсь, совет из этих стариков, тебя там совсем не замучил? Вот, точно.
Захвачу контроль над тушкой этого простого парня.
Сбегу к себе в город. Вот он удивится! Что проснулся в теплой компании вампиров.
Эх… мечты... Плакать хочется. Эти летающие ублюдки всю малину ломают. Следят, чтобы я Юи-куна, раньше времени не скушал.
Они его сами съесть хотят. Вот интересно, и как мы его делить будем?
Кто первый налетай? Может, пусть, в самом деле, станет вампиром, а я его там и скушаю? Душа у него точно изменится. Интересно, а какой она тогда станет?
Сейчас, она сладкая, с горечью. Она тёрпкая, как вино. Светится золотым и красным, и зелёного-то, как много и искры эти голубенькие.
Эх… любовь. И кого же ты так любишь, что помереть-то готов?
Выл ветер, выли всадники. Подобно лавине, они скользили между руин зданий и небольших равнин и лесов. Они искали. Искали людей.
Тварей, что сделали тварями их. Вложенный в них вирусом приказ, действовал без сбоев.
Только смерть, только уничтожение!
Эти существа не должны существовать. Свист и шёпот, рык и клёкот, разносились волнами по округе. Им не нужны вампиры.
Они только мешают осуществлять месть. Мы убьём их только тогда, когда они будут мешать нам, убивать. Их кровь гнила! Их тела ядовиты! Мы раздавим их! Размажем, высушим, сомнём, скатаем в пыль. Утрамбуем в землю!
Они заплатят за все. Они плели паутину.
Строили ловушки. Ловили людских отродий, что попадались им. Ловили маленьких, слабых созданий. С мерзким визгом, как тараканы бросались в рассыпную, забивались в дыры в земле, когда видели их - всадников!
Так, его звали. Ведь, есть против него управа, есть.
Вот только где же его найти? этого, Михуила, и эту - подружку его - Габриэль.
Эх, ну, что за напасть? Сижу тут, как Цербер у врат ада, стерегу падшего от идиота.
А кто стеречь идиота от самого себя будет? Правильно, никто! Почему?
Да, потому, что он - идиот, а идиотов пускают в расход, что печально!
Вот доиграются и познакомятся с Люциферчиком, во всей красе, а я что?
Моя хата с краю. Дело моё маленько - съесть душу и спереть тушку, а он как, я погляжу и не против! Может, они все, ну это - мазохисты?
Раз добровольно съеденными быть хотят? Ну, ладно, надо будет передать коллегам, что бы они им пока мороки не насылали, пусть поспят нормально. Чёрт не шутит.
Испортят нам Серафимы малину, что делать-то потом будем?
Эх… ладно.
Была, не была, я, иду со двора!
Вот же, ребёнок! Уговорил демона дружить! Дружить я с тобой конечно не буду, но, вот приглядывать, что б ты по малолетству дров не наломал и не сдох в вампира пасти раньше чем в моей, я уж позабочусь. К сестренке мы сходим. Она уж найдёт способ как, меня из этой «шелесяки» на свет божий вызволить, а ты Юу-кун, как хороший и преданный слуга, станешь вампиром.
Наверно, не стоило пить тот напиток, что вчера дала Митсуба.
От напряжения, значится. Вот как.
Интересные же сны после таких напитков снятся.
Нужно будет спросить у Митсубы, где она его взяла и купить ещё!
А, что? Пусть будет! Стресса в жизни хватает с лихвой. Один Юи чего стоит!
Сколько же нервных клеток погубил этот черноволосый оболтус. причём не один.
Этот сестроеб постоянно лезет в драку с кем-нибудь! Ну, ничего. Перебесится и успокоится! Не всё так плохо!
Вопрос в другом. Когда он перестанет ревновать Митсубу ко всему, что движется? И поймёт, наконец, что влюбился в неё по уши. И что Юи она в этом плане безразлична! Ммм… сказать, что ли ей, что Шихо в неё втюрился?
О, да, режим цундэре мод, будет включён на полную!
Может порекомендовать ей стать более моэ, вдруг это распалит Кимизуки-куна и он всё же признается её в своих чувствах?
А, то, кто - их - очкариков, знает, вдруг у них фетиш на девушек в очках, ведь со зрением у Мит-тян не всё гладко...
«Она царапала стекло!», - сильно дрожа и заикаясь, произнесла белая, как мел Митсуба.
Нэкомата. Ты, тоже.
Видимо, у нас всё же проблемы! Думаю, стоит посоветоваться с кем-нибудь из командования или спросить у Тенри», - протянула, напряженно, что-то обдумывающая. Шиноа.
«Что значит и я тоже?», - всё еще немного истеря, но, уже не дрожа и не заикаясь, переспросила Митсуба.
«Да, видела. Бестия сидела на балконе и мяукала. Странно всё это. Печально», - обеспокоенно произнесла Шиноа
«Ладно, чёрт с ней, с нэкоматой! Пойдем завтракать, раз мы обе уже проснулись, а то ещё завтрак подгорит! Нужно будет сказать коменданту, что демон разбил окно! Пусть заменит стекло, а затем пойдём к мальчикам и спросим. Не видели ли и они нэкомату? Если видели, то это будет означать, что нас ждут крупные неприятности», - произнесла Шиноа.
Он вернулся к палатке. Весело потрескивал костёр. У костра сидел Коняк – неподвижно, как каменное скифское изваяние.
Не спал Скитский. Подтянул к себе старинный рыжий саквояж, рассупонил его, щёлкнул полдюжиной никелированных застёжек, извлёк из таинственных глубин бутылку, постучал ногтем: «Хванчкара. А интерпелляции в парламенте последуют на следующей неделе…».
Рогов кивнул. Хванчкара – штука преотличная, памятник этим виноделам нужно поставить. Скитский хмыкнул, старательно ввинчивая штопор в пробку.
Рогов подержал в пальцах прохладный алюминиевый стаканчик. Но, ещё не пригубив, он уже вспомнил вкус этого вина. И вспомнил: ладони Любы пахли смородинным листом, борщевиком, цветами марьиных кореньев. И смоляным дымом костров, у которых ей довелось побывать, – у которых ей, наверное, нужно было побывать, как каждому из нас, у своего жданного счастья. Потом-то оно дымом исходит, это счастье, – горьковатым, смоляным, кизячным…
Всё очень простенько на следующий день образовалось. До двенадцати дня сумели пройти десять километров гольцов до самого Лысого перевала. Птица-мельница уже сидела на ровном месте, скособочившись, чуть ли не касаясь одной своей лопастью малинового бурьяна. Экипаж из двух замухрыженных работой, жарой, паутами лётчиков хлопотал вокруг птицы. Стали её выправлять, ставить центром её нутра точно к центру Земли… А если всё вокруг с древнейших геологических эпох скособочилось? Установили вертолёт, посмотрели со стороны: вроде бы ничего.
– Всё. – Рогов опустил ногу девчонки. – Погрейте у костра. Пешее хождение на ближайшие сутки воспрещается… Рекомендуется рикша из Шанхая, венецианский паланкин или белый слон царя Соломона. Другой транспорт также рекомендуется, в том числе замначпохоз, Анатолием именуемый и кандидатом наук – тоже.
Люба запрокинулась на мятый куст папоротника, засмеялась...
...Свет прибрежного костра истаял за крутой скалой.
Арик подбросил страусам яблок, навязал собаку и отправился проведать нового знакомого. Уважающий себя фермер никогда не ходит в гости с пустыми руками, и Арик прихватил с собой страусиных яиц да мяса. Выглянувшее из-за туч солнце беспощадно растопило тонкий снежный покров. Земля раскисла, и как ни старался Арик выбирать места посуше, до дома Ивановых добрался в неприлично грязных сапогах.
Отец семейства Анатолий степенно, в сладостном предвкушении наливал трудовую стопку. Зина поднесла ко рту долгожданную ложку горячих щей.
—Чтобы, как и ты, задерживаться допоздна? — Мария не стала высказывать мужу свои подозрения о его разговорах по телефону в ванной под шум душевых струй.
—У меня куча дел! — Никита заерзал на стуле и подлил себе вина. — Эти контракты, конкуренты. Я ощущаю себя гроссмейстером, дающим сеанс одновременной игры. Этот почему-то жертвует пешку, другой пойдет на размен или нет, тот вообще рокировался, а впереди слон и лошадь. Как подступиться?
—Ничего не поняла...
— Зато мои занятия шахматами в школьные годы сейчас шибко помогают в решении этих многоходовок. Домохозяйке трудно это понять. А шуметь, когда твоя мама за стеной, я не могу.
—Постарайся завтра не задерживаться. Мама идет к врачу, а я с девочками встречаюсь, — процедила Мария сквозь зубы и вышла из кухни, давая понять, что разговор окончен.
При рождении ребенка все родственники и доброжелатели, мило улыбаясь, утверждают, что на свет явился вылитый папа. Вне зависимости от пола. Если дочь, то еще лучше — будет счастливой. У Маши и Никиты родился сын. Точнее сказать, сразу родился Петенька. Родная бабушка Аня хвасталась щекастым внуком, сестры одаривали малыша подарками: баба Оля подогнала коляску, а на годик — финский комбинезон. Младшая бабуля в щедрости старалась не отставать, притащила кроватку и музыкальные ходунки. Родной дед внука не видел, уехал жить к матери в Архангельск. Зато дед Толя пообещал в деревне смастерить домик на дереве.
—Подрастешь чуток, и будет тебе где играть.
— Да нужен ему твой домик на дереве, — улюлюкала баба Оля. — Ему родная бабушка дом построила.
— У мужика должен быть свой угол! — безапелляционно выразился дед. Он бы стукнул кулаком по столу, но склонившись над кроваткой, лишь расплылся в улыбке.
—Строй, — согласилась жена. — Только наше доведи до ума. А там уж что хочешь вороти... Дедулька твой на север умотал, — баба Оля поправила одеяльце внучатому племяннику. — На старости лет на родину потянуло.
—Так здесь работы нет. Поехал к матери пить, — буркнула баба Аня.
—И внук не нужен. Бутылка важнее.
—Я вот тоже думаю уехать. Буду в Рублёво жить.
—Круглый год? — удивилась баба Зина. — Что там делать?
Правда, требовать от нее помощи по хозяйству духу не хватало, благо верный муж продолжал тянуть лямку.
вым галлюцинациям. Дверь, конечно, заперта, но в деревне он один. В окно такси Алексей видел лишь черные силуэты, ни одного светового блика, ни одной живой души. Родители обещали подтянуться только к пятнице. Абсурдно представить их погоню за только что уехавшим сынком. Опять повторился стук, даже более настойчивый. В дверь барабанило живое существо. Медведь, воры?.. Но зачем им лезть в скромный домик с горящими окнами. В округе полно богатых пустых домов. И жулик, и дикий зверь найдут чем поживиться. «Таксист, — мелькнула в голове спасительная догадка, вернувшая душу из пяток, — застрял на раскисшем большаке и пришел просить помощи».
—Кто? — просил Алексей, подкравшись к двери. В руке он держал топор.
В эту январскую ночь ртутный столбик термометра опустился чуть ниже нуля. Весь декабрь Великая ждала мороза, но вошла в високосный год без ледяной корки. Рублёво каждую зиму покрывалось белым покрывалом так, что низехонькие избушки исчезали из виду и дымили прямо из сугроба. Теперь же снега выпало по щиколотку, а вспоминать былые зимы стало некому. Перебравшиеся в город старики, не имели никакого желания вылезать из теплых уютных квартир в угрюмые, не протопленные избы. Городские, скупившие землю в Рублёве и других деревнях, избы разбирали и вместо покосившихся жилищ ставили современные домики: щитовые деревянные торчали вперемежку с газобетонными, одноэтажные с погребом и без задирали крышу, завистливо глядя на трехэтажные.
Ветер гулял над темными водами Великой, проверял крепость дверных засовов, шевелил седеющие волосы Арика, вышедшего по прогулку со своей овчаркой Каиром.
-- Жалко людей, очень жалко, -- со слезами повторял он всякий раз. -- В жизни всё очень плохо, гнусно и несправедливо. Те, кто страдают всю жизнь, и умирают мучительно. Я знаю, мне не долго осталось... Скажите: почему гении так рано уходят? Почему отмеряно так мало? Жалко, до боли обидно, когда внезапно и трагически на самом взлёте обрывается жизнь талантливых людей.
Проснулся -- и глазам своим не поверил. Весь мой театр превратился в большую библиотеку. На сцене стояли стеллажи с книгами, а зрительный зал превратился -- в читальный. Прошёл вдоль стеллажей по узенькому проходу и с удивлением увидел, что стеллажи не заканчиваются арьерсценой, а уходят вглубь так далеко, что и глаз не хватит. И книги самые настоящие, не бутафорские, но какие-то чересчур красочные и новые, как будто к ним никто не прикасался.
-- Саму душу я не видел, видел её образ... -- уклончиво сказал Власов. -- Такой... собственно, как и вы. Не отличишь. Мы так же разговаривали, как сейчас с вами. Разве что взгляд другой...
-- Да... Как же тут странно всё... У души где-то там своя жизнь... я об этом ничего не знаю. А как можно повидаться?
-- Ну, это, боюсь, невозможно. Во всяком случае, поговорить не получится. У вас же одно сознание, хоть вы и в разных местах. Вот станете душой, тогда уж...
Всё перепуталось в моей голове, в смятении я ляпнул первое, что пришло в голову:
-- Извините, а какая у вас была болезнь?
Власов ответил не сразу.
-- У каждого своя болезнь... А моя болезнь умерла вместе со мной... Но если хотите -- у меня был панкреатит, потом рак поджелудочной... Метастазы по всему телу, почки отказали... впрочем, я был весь больной.
Тотчас же я почувствовал страшную боль во всём теле. В жизни мне приходилось не раз испытывать сильную боль, но это было поистине невыносимо и ужасно. Человек, который переносил эти муки, был в каком-то шоковом, полуобморочном состоянии, у него не было даже сил, чтобы кричать. Я чувствовал на себе и эту крайнюю слабость, когда не можешь даже пошевелиться: любое движение приносит ещё большую резкую боль. Я чувствовал себя грузным: у этого человека было огромное, тучное тело. Такое вот большое и на вид сильное тело, а внутри всё гнилое, точно прелая деревянная бочка наполненная трухой. И какой-то изощрённый палач перемешивает внутри тебя эту труху чем-то колючим и обжигающим, стараясь причинить как можно больше страданий.
-- Какая лёгкая... -- надломленным голосом прошептала она. В потрясении растерянно оглянулась по сторонам -- и моя голова выпала из её обмякших рук. И так, знаете ли, неудачно -- шмякнулась лицом вниз на мраморный поребрик, прямо на нос, -- кровь как фонтаном брызнула!
Принцесса, кажется, этого не заметила. Она, понурая и оглушённая внезапным открытием, побрела вверх по лестнице, и плечи её дрожали то ли от рыдания, то ли от смеха.
А моя бедовая головушка, брякая и подпрыгивая, катилась, как Колобок, бог весть куда, оставляя за собой жирный кровавый след. Катилась сначала по широкой дороге, потом свернула на узенькую тропинку вдоль дворцового сада, пока не угодила в овраг возле пышно цветущего кустарника.
Я поднялся на сцену, и моему взору предстала неприглядная картина. Свадебный стол с грязной посудой и объедками, сломанные стулья, разбитые бокалы, затоптанный пол с чёрными разводами, кое-где кого-то стошнило... Словом, сплошная разруха, как и наша с Лерой жизнь.
Есть и пить совсем не хотелось, хотя на столе оставалось ещё много чего. Всякие разные изысканные деликатесы и даже горячее. Я прибрался, как мог, а потом долго сидел за столом, вглядываясь в задворки зрительного зала. Смотрел до рези в глазах в надежде увидеть хоть мельком ту призрачную сцену, на которой игралась другая, неизвестная мне счастливая жизнь двух влюблённых, судьбою венчанных на небесах.
-- Она, она, -- уверенно сказал Николай Сергеевич. -- Не сомневайся. Ты что, не видишь, фата -- та самая? Фигура, правда, немного охавронилась... Так ведь застолье какое!..
-- Подождите, вы меня не путаете. Вы разве ничего не замечаете? Лицо не её!
Академик РАН Александр Григорьевич Литвак собрал под эгидой областной общественной палаты творческую интеллигенцию. Доклад делал ректор консерватории Эдуард Борисович Фертельмейстер. Комментировал министр культуры Сергей Александрович Горин. Выступил и я, поддержав идею докладчика о творческом совете при губернаторе.
Закончил статью о книгах Анатолия Аврутина. Долго мучился. И всё- таки ещё одна, пусть небольшая, победа в возвращении литературной формы. Слишком много упущено за последние два года. Надо навёрстывать.
Сразу настоящая зима со снегом и гололёдом. Но завтра обещают потепление. Всё потечёт. Жаль. Уже хочется морозной зимы, метелей, чтобы надеть дублёнку, укутаться в меховой капюшон.
Разговор по телефону с Н.Н. Шестинской. Станислав Куняев отказался публиковать статью Андрея Поздняева об Олеге Николаевиче. (Вот тебе и друг, патриот). Тот отнёс текст Огрызко в «Литературную Россию». Вячеслав пообещал напечатать. И с человеческой точки зрения это порядочно, правильно. Чего же мёртвым мстить. Патриоты же (так называемые патриоты), я уверен, никак не откликнутся. Хотя в своей книге «Против течения» Огрызко отозвался о Шестинском: «Блокадник. В годы застоя бездарно руководил Ленинградской писательской организацией... (про стихи промолчу, их Шестинский, похоже, вообще никогда не умел писать)».
Ирина вчера улетела в Рим. Будет наслаждаться красотой Италии три дня. Лишь бы давление её не мучило. Последнее время опять плохо себя чувствовала.
В новостях сообщили об очередной трагедии. В Казани разбился «Боинг». Погибло (сгорели заживо — самолёт ударился о землю и вспыхнул) пятьдесят человек. Летел из Москвы.
Никак страна не может войти в нормальное состояние — войны, катастрофы, природные катаклизмы, гигантских размеров кражи государственных денег. Тут, кстати, пример из новостей — в Германии судят президента (естественно, уволив с должности) за то, что не заплатил за обед 700 евро. (Его угощал какой-то бизнесмен.) Посчитали взяткой. Наши воруют миллиарды — и только улыбаются в ответ на обвинения.
В Союз писателей приходил Александр Васильевич Мюрисеп. Сейчас в театре репетируют новую пьесу, в которой он играет Льва Николаевича Толстого. Тексты взяты из дневников, писем, и так далее. Перед Александром Васильевичем встали некоторые мировоззренческие вопросы, в которых он хотел разобраться. Касаются они веры.
Всё-таки Л.Н. Толстой не представлял мира без Христа. Он взбунтовался против церковной бюрократии, хотел свободы вероисповедания и оттого впал в страшную ересь (оказался совращённым гордыней), начал писать своё толкование Евангелия. Запутался. Всё-таки он считал, что вера от людей. А раз так, то почему и он не может создать свою. Потому- то у него ничего и не получилось. Потому что вера — от Бога!
Втроём через Кремль прошли на улицу рождественскую в Союз писателей. Воскресенье, в здании никого. Сидели до позднего вечера. Устроили застолье. Володя принёс вяленого сома (сам поймал на Волге) и фляжку крепкого напитка. У меня была бутылка крымского вина. Ирина сходила в магазин и накупила всякой закуски.
На этот раз много говорили об иконе, и очень много о вере. Володю беспокоит, что его отец, которому 97 лет, никак не придёт к Богу:
— Чтобы на моих похоронах не было никаких попов, — это от меня потребовал. А самому снятся тяжёлые сны.
Сказали друг другу, что считаем соединившие нас когда-то дружеские чувства большим даром. Оба мы со временем помягчели сердцем и обоим от этого стало легче жить.
Warning: Illegal string offset 'active' in /home/users/y/ya-catta/domains/morozniy.ru/templates/bizurban/html/pagination.php on line 90 «В началоНазад12ВперёдВ конец»
